Тук-тук.
Да, я буду смотреть в журнал.
Нет, я просто не хочу ошибиться.
В моих шутках важна каждая деталь.
Их краски скрываются в частичках, предлогах и ударениях.
Чтобы понимать мой юмор, надо понять жизнь. Ты понял жизнь, Мюррей?
В последние секунды своего существования, когда дуло пистолета обернулось к твоей голове многообещающе решительно, ты наконец-то все понял.
Не стоит благодарности, правда; я это сделал точно не ради твоего посмертного «спасибо». Мне отныне плевать на отчаявшуюся охоту за добрым словом, ласковым утешением, признанием себя частью этой социальной паутины. Я предпочел стать пауком. И если за это вы устрашитесь меня настолько, что заключите меня в цепи или, кто же вас знает, любезно посадите на электрический стул, то так тому и быть. Я родился дерьмом. Кончина моя должна быть гордой.
Так вот, слушайте снова, вы не дослушали шутку, помните? Тук, тук. Вашего сына сбила машина. Он полностью парализован, лишь глаза моргают в знак согласия. Впрочем, может и несогласия - мы пока что не разобрались и уповаем на Вас, как его сердобольную мать. Тук. Тук. Вы арестованы за ограбление; в полдень вчерашнего дня Вы посмели утащить буханку хлеба из соседнего супермаркета. Можете не оправдываться, ведь у Вас так сильно торчат ребра, что Вы просто обязаны быть наркоманом - не мудрено, что Ваши руки так и чешутся стащить что-то, что не принадлежит Вам. И как только в Вашем горле не застрял этот кусок хлеба, негодяй! А, вот еще. Моя любимая. Тук-тук. Вы были приглашены на любимое токшоу, последний источник Вашей радости, где Вас ловко высмеяли накануне. Да, я знаю, что Вы бы предпочли, чтобы смеялись над Вашими шутками, а не над Вами, но сами понимаете, публику не выбирают, и плохая реакция - тоже реакция, черный пиар - тоже пиар, издевательский смех тоже продлевает жизни, а на этот раз еще и с джекпотом - за счет Вашей! Я не понимаю, чем Вы недовольны. Многие бы убили ради того, чтобы оказаться на Вашем месте.
Я решил, что смерть это смешно. Я решил, что насилие это смешно. Паралич - тоже смешно, а еще смешно - как переливчато журчит кровь, когда хлынет в горло. Разящие зловониями на километр вперед канализационные крысы, перебегающие тебе дорогу с утра - на счастье; споткнуться о пакет с мусором в самом центре этого облезлого города - к добру, потому что есть веселая перспектива получить сотрясение мозга; если потерял последнюю работу, которая обеспечивала тебе черствую буханку и просроченное молоко, а в унылом метро тебе в разукрашенный ебальник лезут сытые корпоративные крысы - улыбнись и достань пушку, богатым будешь. Продолжить? У меня такого добра много. Понимаете, я хотел стать стэндап-комиком и путем рационального логического анализа обнаружил, что люди в большинстве своем шутят про жизнь, и наибольший резонанс находят именно те шутки, которые больше всего подходят под жизненный опыт публики. Доводами еще более конструктивными я разобрался, что определенные элементы бытия у подавляющей части населения Готэма должны быть общими - страдание, голод, болезнь, разрушение, безысходность, отчаяние, грязь, тотальная антисанитария, невозможность перспектив как явления, суицидальность, страх, истерика, депрессия, мания, гипертония, упадок сил, упадок упадка, могильные мотивы вместо колыбельной - и потому, понимаете, такие шутки должны быть смешнее всего. Шутки, которая сыграла с вами жизнь. Которые вы так отчаянно боитесь озвучить, словно бы рискуете умереть от смеха (о, разве не было бы это величайшим из избавлений). Однако, прошу, не волнуйтесь, ведь я это сделаю за вас. Для вас, ради вас, все-все-все ради вас. Умереть? Конечно, это я тоже могу. Даже собирался, но что-то не срослось. Но вам не кажется, что вы куда-то торопитесь? У нас еще столько не завербованного потенциала вместе, я даже не знаю, с чего хочу начать...
А Готэм начал с протестов. Просмаковал их немного, затем получил зеленый свет в виде громкого выстрела на телеэкранах и пустился во все тяжкие. Папочка сказал, что можно, значит можно. Мы ведь даже не подозреваем, что потом это обернется против нас же, но пока что наш город выбрал своего героя, и это не Томас - мать - его - Уэйн, а Джокер. Ну да, тот самый умалишенный, который с идиотской челкой и смехом невпопад, чтоб побрал его покойный Туретт. Оказывается, для того, чтобы придать лоска такой неоднозначно некомфортной фигуре, достаточно было его измазать в белом, зеленом и красном, и вот уже у толпы есть свой харизматичный лидер; умалишенный, покореженный, разбитый; именно такой, какого она и заслуживает, окаянная. Да бросьте, если бы количество хороших людей в этом городе равнялось бы количеству отбросов, что нацепили сегодня на себя идентичные маски, Готэм был бы величайшим раем на Земле, ха-ха-ха. Нет, они все отвратительные. Даже те, кто сейчас так громко скандируют его имя в воздух вместо пушечных залпов. Особенно они. Где они были все это время? Почему не действовали? А если трусость была их первоочередной проблемой, то с чего они взяли, что они вообще лучше элиты? Трусость - удел слабых. Слабые - быстрее всего идут на моральные преступления. Предают только слабые люди, обманывают только слабые люди. Они хуже очевидной верхушки, хуже хищников. Зверь не скрывает, что вонзит в вас свои зубы, но, о, эти покалеченные бедняжки, собравшие сегодня эту многотысячную толпу... В Джокере еще призрачно жив Артур Флек, не погиб окончательно. Даже сейчас, когда клоун сидит в полицейской машине и восторженно гипнотизирует собравшихся агрессоров - они все его собственность - в нем искрятся остатки Артура, которые так болезненно рады, что наконец-то его заметили. Его услышали. Его признали. За ним пошли, приняли как свой символ, дали ему в руки светлое сердце Данко и преподнесли свое дешевое восхищение. Джокеру-то плевать на расходное мясо, покуда система пошатывается с места и есть хоть какая-то движуха, но Артур правда очень тронут. Ничего, когда-нибудь он погибнет окончательно, но сегодня так уж и быть, пускай грызет свои чахоточные лавры и упивается не своей победой - заслуга-то, как вы заметили, исключительно и только Джокера.
Где, где там виновник сегодняшнего торжества? Нам обещали, что ваш клоун выпрыгнет из торта к кульминации праздника, эй, где же он шляется, черт возьми? Тащите вшивого сюда немедленно. Костлявое тело, обернутое в яркие, но строгие ткани, изогнуто в разбитой машине, и казалось бы, вот она смерть, он почти чувствует ее трепетное дыхание на своей шее будучи без сознания... но вот кто-то решает, что рано освобождать Джокера от его последних - физических - оков, и влачит послушную точно труп фигуру сквозь расступающуюся пред ними толпу. Все по классике излюбленного человечеством жанра, не правда ли? Прежде, чем вознести Иисуса на небеса и обозвать его праведным мучеником, для начала его обязательно нужно распять. По гвоздю в каждую конечность, и чтобы занозы шероховатого дерева терлись о прозябшую спину, вот и весь рецепт героя нашего времени; любого, в принципе, времени. Собравшимся так весело и шумно, смотрите, скольких он рассмешил, между прочим мечта всей жизни - впрочем, самому-то клоуну весь галдеж безразличен; он его не слышит. Контуженный, оглушенный, выбитый из колеи, выпавший... а, простите, ну да; ничего нового. Все как всегда. Всегда лишний, всегда не тут - даже на собственной, в каком-то смысле, заварушке. Тем не менее, демоны не любят дремать подолгу. Им не сидится, не лежится, им хочется встать и кричать, пока не разорвутся легкие, или хотя бы черепная коробка. Джокер движим ими сейчас так сильно, как никогда в своей жизни; темная энергия, ее шепчущий зов толкает его на то, чтобы разомкнуть все же слипшиеся от собственных слез (радости!) веки и встать на ноги. Не сразу, конечно же. Не так играючи и плавно, как совсем недавно танцевал. Зато реально, подобно Иисусу - будьте уверены, тот долго еще не мог ходить спокойно, так сильно саднили его израненные гвоздями стопы. Джокер встал. Во рту так мокро, будто набрал полный рот варенья. Оно пахнет железом и вяжет непривыкший к такому обилию крови язык. Совершенно инстинктивно клоун тянет пальцы в рот, то ли из любопытства, то ли движимый определенной идеей, то ли... а черт его знает, в самом деле, ведь результат таков: искупавшиеся в вязкой теплой крови пальцы влажно покидают полость рта через его же уголки; траектория чуть выше, чуть шире, чуть смелее, и наконец сияет на выбеленном лице неряшливо очерченная кровавая улыбка. Какая и подобает ему. Кровь не спешит высыхать, поэтому новая улыбка Джокера буквально сверкает; держите бесплатные лайфхаки, берите же скорее, шут сегодня не жадный. Никогда, к слову, таковым не являлся.
Вымоченный (вымученный) в своей же крови несвятой апостол оборачивается лицом к толпе, раскинув руки подобно тому самому сыну божьему, улыбаясь так счастливо, как на то вообще способна его близкая к смерти душа. Оборачивается и видит ее. Облаченную в черно-красный костюм погребального арлекина, жизнерадостно прыгающую навстречу паршивому любовнику в своей исключительной акробатической манере. Самонадеянно. Лучезарно. В ее уверенной руке отрезанная голова Томаса Уэйна; укол ревности, хотел бы убить его сам, как когда-то спровадил на тот свет свою (и вовсе нет!) хрупкую блядину-мать. Улыбка безумца не спадает с лица Джокера, пока он сверлит взором ее глаза; в них отражается огонь, жарко облизывающий этот город. Опять галлюцинация? Проделки шизофрении? Чему вообще можно верить, а чему нет? Он помнит, чем все обернулось в прошлый раз, слишком отчетливо, чтобы так быстро принять вырисовывающуюся реальность...
В тот день Артур Флек имел удовольствие пережить самый отвратительный день в своей жизни, и учитывая, что она была отвратительной абсолютно вся и целиком, вы должны понимать масштабы душевной трагедии. Тем не менее, он не спешил запираться в холодильнике и флиртовать с суицидом, ведь у него все еще была такая замечательная заботливая Харлин Квинзель; он так любил ее, нет, правда; полюбил с первого взгляда, да нет стойте вы, я не преувеличиваю! Прекрасная белокурая Харли, смеющаяся над его шутками, принимающая его беснующихся чертей - всех до единого! - в конце концов, поддержавшая смерти тех троих безголосых ублюдков, не зная, что за тем правосудием стоял никто иной, как он. Артур так спешил к ней, хотел спрятаться от своего плохого дня в уже привычных, но никогда не надоедавших объятиях. И она вышла к нему. Златые локоны, ясная лазурь взора, кукольные губы, все как он так хорошо помнил. Ни единого искажения от воспоминаний. Но она отвергла его, не вспомнила, испугалась. Вытащила свой козырной туз - спящего ребенка; кажется, ее звали Люси, эй, хотите сказать, ему и это почудилось? Артур дрожит от неверия, но он не в состоянии убить Харли за предательство. Он не уверен, что это предательство. Он не может - никогда полноценно не мог - доверять своему сознанию. Дрожащий, гневный, он просто ушел. Вместе с этим уходом начал испаряться и сам Артур, уступая все больше места для новой сущности. Сущности, которой нахрен не сдались биографические причинно-следственные связи и продажные дамы сердца.
Однако, вот она. Снова. Харлин Квинзель. Ее нельзя перепутать ни с кем другим даже в этом черно-белом арлекинском гриме. Он уже видел этот костюм, готов поклясться собственной шкурой; где-то на дешевой колючей вешалке в ее маленькой, совсем не богатой, но ощущавшейся уютной квартире. То есть, стойте, видел Артур; Джокер лишь хаотично подбирает обломки памяти своего предшественника в этом теле. Верить или не верить? Кому, своим глазам? Ей? Мгновения смятения пролетают странной ухмылкой в глазах, ненадолго лишь сменившей маниакальное безумие. Знаете, что? Джокеру плевать, галлюцинация это или нет. Отныне, все, что он видит и помнит есть реальность. Отныне, он будет переделывать мир под свои видения, если это единственный для него способ разбираться в нем. Отныне, все сомнения идут к черту, взрываются вместе с детскими хлопушками и атомными бомбами. Нет, все же, Харли не может быть глюком; голова несостоявшегося отца такая еще теплая, реальнейшая на ощупь. Джокер гладит ее на месте среза, исследует новые чувства на подушках пальцев; сырое человеческое мясо, такое скользкое и бесхребетно податливое, как и сами люди при жизни, ха-хах! Он принимает этот дар. Забирает из рук Харли и поднимает голову Уэйна на протянутых к небесам руках. Окей, этого-то вы от своего Христа-спасителя точно не ожидали, правда? Не ждали ведь, что придет Мария Магдалена и публично казнит Иуду? А как вам Иисус, поднявший сочащуюся голову Иуды над толпой прямо после собственного распятия? О, это поистине особенный день не только для Готэма, но и для всей Америки. Будет блаженной родине-матери наглядным уроком, как нельзя строить городское общество, иначе в нем непременно возникнет Джокер и напомнит, что такое хлебать последствия собственных ошибок. В нем возникнет Харли, которая отречется от дражайшего своего дитя ради безопасности последней и пойдет делать сальто по головам; это всяко красочнее альтернатива, чем демонстрировать гимнастические умения в борделе. Вы заслужили. Вы все. Каждый по отдельности и все, вместе взятые. Сегодня они ваши Король и Королева. Неидеальные, грешные, вырвавшиеся из грязи и страданий, озлобленные на этот мир и плевавшие на ваше благосостояние. Именно такие, каких вы и заслужили.
Джокер кидает голову в толпу, как будто бы это чертов медиатор из рук рок-звезды. Ему плевать на дальнейшую судьбу «папочки». Кому достанется ценный (ни разу) трофей, кто упадет в обморок - да какая вообще к черту разница. Он смеется так заливисто, того и глядишь, треснут стекла и без того разбившихся в хлам автомобилей. Гиена, как пить дать. На сей раз его смех не обрывается резко, а плавно затухает в гуле ополоумевшей толпы. Джокер хочет танцевать (станцевать на ваших могилах, возможно, но куда торопиться, впереди нас вечность, даже если осталась лишь секунда), он крутится вокруг своей оси раз, берет арлекина за руку и крутит ее - два раза, поближе к себе, в объятия, смертельно крепкие. Держит ее, как в капкане, что должен перемолоть ее птичьи кости. Приближает свое лицо к ее губам и дарит поцелуй. Застрелитесь, если это романтично; он позволяет остаткам крови во рту вытечь ей в рот вместе со слюной, ему слишком плевать на все это, а милашка Артур бьется об череп чересчур тихо, чтобы можно было его не игнорировать. Глубже, животнее, больнее, цепляясь зубами за губы, прикусывая язык, размазывая кровь по лицу. Минута, две, три. Смотрите, прекратил. Или нет? Джокер ослабил хватку, но только чтобы взять арлекина на руки и пуститься хаотичным танцем по капоту машины. Как прекратить смеяться в полный голос, если блять никак? - Ты пропустила все веселье, пугливая сучка,- хотел сказать «я люблю тебя», но более честное признание победило в схватке. Для любовных воркований не надо было пиздеть Артуру, мол знать его не знаешь да сердце в пятки, запомнила? Все, счастливый поезд уехал вместе с Люси.
Добро пожаловать в Ад, Харли.
Наш Ад. Такой, какой мы захотим.
Ты вообще помнишь, с чего все началось, а, глупая моя арлекина?